Наскальные изображения тувинской национальной одежды как исторический источник

Тувинская национальная одежда прошла многовековой путь развития. “Изучая национальные костюмы, видишь перед собой как бы овеществленную историю народа, историю его культуры, — писал Л. Сономцэрэн, автор “Введения” к альбому “Народный костюм МНР” известного монгольского художника У. Ядам-Сурена. — Костюм должен соответствовать самым разным бытовым ситуациям — едет ли человек на коне по степи. Сидит ли у себя в юрте, танцует ли на народном празднике. Своеобразие климатических условий также влияет на характер одежды — возникают костюмы, предназначенные для разных времен года... Свой отпечаток накладывает на одежду и возраст ее обладателя”.

Исследователи истории костюма отмечали, что данные археологии представляют собой, безусловно, наиболее надежный, хотя и редкий вид источников. Реально сохранившаяся старинная тувинская одежда и тем более сведения о прическах немногочисленны, поэтому при их изучении наскальные изображения XVIII — начала XX вв. приобретают характер первоисточника.

На скалах Тувы многочисленные рисунки традиционных костюмов, уже не бытующих, наряду с изображением старинной утвари, были зафиксированы четверть века назад в результате работ отряда по изучению петроглифов Саяно-Тувинской археологической экспедиции. Эти наскальные рисунки, выполненные тончайшей резной линией в технике граффити, были открыты на правобережье и левобережье Улуг-Хема в Саянской “трубе” и в местности Ортаа-Саргол. В 1995 г. изображения традиционной тувинской одежды, нарисованные красной охрой, были обнаружены М. Е. Килуновской в горах Ийи-Тал на правом берегу Улуг-Хема.

В разных районах Сибири наскальные изображения национальной одежды встречаются повсеместно. Особую группу составляют процарапанные на каменных плитах, гальках и Дьелангашском валуне рисунки из Горно-Алтайской автономной области, опубликованные Ю. В. Гричаном. Встречаются подобные изображения среди народных рисунков хакасов, опубликованных Л. Р. Кызласовым и Н. В. Леонтьевым. Авторы высказывают предположение, что "мастерицы из числа пастушек, обмениваясь опытом на предгорных пастбищах, не имея бумаги, чертили образцы выкроек и другого художественного рукоделия на подручных каменных плитах”.

Черты лица антропоморфных фигур, изображенных на скалах, не обозначены, голова обычно представлена в виде концентрических окружностей или овалов, иногда отсутствуют контур головы, кисти рук, ступни ног. Это не фигура людей, а рисунки своеобразных безликих и бестелесных манекенов. Поэтому когда я писала, что “эти рисунки можно условно назвать “моделями национальной тувинской одежды", то имела в виду не буквальное понимание этих слов, не то, что петроглифы на скалах служили для современников, их создателей, как бы листами модного журнала с фасонами в стиле “ретро”, а то, что здесь представлены именно костюмы и прически, а не фигуры людей в национальных одеяниях. Имея в виду семантический акцент именно на национальный костюм, а не на фигуру человека, я заключила слова “модели одежды” в кавычки и отметила, что это название условно.

Показаны  традиционные  костюмы тон с так называемой фигурной полой со ступенчатым вырезом от шеи до груди, иногда с небольшим прямоугольным срезом в нижней части халата, стоячим воротником, характерными обшлагами, различными подвесками на поясе, кантами. У некоторых фигур подол одежды и даже рукава украшает орнамент в виде косой сетки. Это древние этнические черты. При раскопках в Тоджинском районе на северо-востоке Тувы погребений, датируемых рубежом н.э., была обнаружена костяная фигурка человека, у которого пояс и подол одежды были украшены аналогичным орнаментом.

На одежде, изображенной на скалах, художники обращали особое внимание на этнически значимые детали, семантическая несущественность остальных, в частности противоположной фигурному вырезу полы, нарочито подчеркивалась незавершенностью рисунка, что мы видим на изображениях костюмов в Горном Алтае на камне с р. Дьелангаш, на плитках и гальках. На тувинских петроглифах рядом с изображением традиционного костюма также встречаются рисунки незавершенные, когда показана только фигурная пола и ворот, переданные зигзагом, или какой-нибудь один из этих элементов. Такое сочетание полного костюма и его фрагмента напоминает композиционный ряд камня с р. Дьелангаш. Не вызывает сомнений, что на Дьелангашском валуне те фигуры, которые Ю. В. Гричан рассматривает как профильные фигуры мужчин — участников мистерии, показанных в экспрессивных позах, в действительности являются незавершенными изображениями женских традиционных одежд. Линии, которые отходят от средней части туловища и, по мнению Ю. В. Гричана, представляют собою акцентированные признаки мужского пола, на самом деле обозначают пояс. Те линии, которые он принимает за вытянутые стопы ног — подол одежды; сложенные перед лицом руки — это ворот костюма. “Фронтально расположенные фигуры”, по Гричану, — это, с моей точки зрения, рисунки национальной женской одежды, сходные с теми, которые известны в Хакасии, Туве и других регионах Сибири, где они нередко сопровождаются изображениями женских причесок.

На тувинских петроглифах косы представлены поднятыми от “головы” вверх, в таком положении, в каком они не могут находиться в реальной действительности, но так их легче во всех деталях отобразить на плоскости скалы.

Для традиционной одежды характерны устойчивость формы и покроя, медленное изменение в течение длительного времени. В качестве праздничной у народов Южной Сибири до недавнего времени использовалась старинная традиционная одежда, вышедшая из употребления.

Характерная деталь покроя верхней одежды тувинцев — это левая так называемая фигурная пола, плотно запахивающаяся и закрывающая правую полу. Покрой верхней полы со ступенчатым вырезом, по мнению В. П. Дьяконовой, находился в зависимости от формы исходного материала для пошива одежды, а именно шкуры барана или козла для центральных и западных районов Тувы, оленя — на северо-востоке, в Тодже. При раскрое меховой одежды в целях экономии было принято срезать незначительную часть шкуры по краям. В таком случае при небольшом количестве отходов на меховой заготовке получались ступенчатые выступы. Их форма предопределяла очертания вырезов, начинающихся от ворота фигурной полы. В. П. Дьяконова отмечала, что название левой полы свидетельствует о том, что верхнюю одежду данного типа шили вначале из шкур баранов, а затем этот покрой был перенесен на ткань и другие материалы. Вывод о том, что фасон фигурной полы для матерчатой одежды перенесен с меховой, по мнению Дьяконовой, подтверждает также одинаковое наименование частей фигурной полы, связанных с названием шкуры барана.

Другой точки зрения в отношении происхождения ступенчатого выреза в одежде тувинцев придерживается С. И. Вайнштейн. По его мнению, в древности манера запахивать одежду налево была свойственна всем кочевникам. Такой способ ношения одежды был определен удобствами левого запаха при посадке на коня в те времена, когда стремена еще не были известны. Вайнштейн полагает, что тувинцы восприняли ступенчатый вырез у маньчжуров в период, когда Тува находилась в подчинении у циньского Китая. Ни у одного из таежных народов Евразии, не испытавшего прямого или опосредованного влияния маньчжуров, нет ступенчатого выреза на левой поле. “Такая особенность покроя, — пишет Вайнштейн, — возникла лишь в результате насильственного насаждения маньчжурскими завоевателями своих традиций в костюме и прическе". Он пишет, что к концу XVIII в. престижный халат с маньчжурским ступенчатым раскроем левой полы стал господствующим в одежде тувинской знати, а позднее — и остального населения. “Манера запахивать одежду направо, — пишет Вайнштейн, — была воспринята предками тувинцев у монголов, вероятно, еще в средневековье, став характерной для мужчин и женщин, во всяком случае, в XIX — начале XX в. различий в манере запахивать одежду между теми и другими уже не было...". На наскальных изображениях представлена одежда со ступенчатым вырезом, как на правой, так и на левой поле, что косвенно свидетельствует в пользу удревнения даты создания костюмов, послуживших прототипами для петроглифов. В отношении правостороннего и левостороннего запаха в литературе встречаются ошибочные суждения. Не избежала этого и М. Е. Килуновская. Она писала об обычае запахивать одежду на левую сторону (“левую полу наверху носят”). Если левая фигурная пола наверху, то это правосторонний, а не левосторонний запах. Традиционная одежда подпоясывалась кушаком. К поясу подвешивали при помощи ременных петель различные подвески, которые также запечатлены на наскальных рисунках.

У алтайцев шуба (тон) в связи с особыми климатическими условиями употреблялась часто круглый год. Левую полу женской шубы вырезали в отличие мужской в виде четырехугольного выступа, который украшали нашивками, красной материей обшивали рукава. Возможно, что линии вертикальные и горизонтальные, сходящиеся под прямым углом с двух сторон одной из фигур дьелангашского камня, должны были символизировать чегедек — безрукавку, являющуюся специальной одеждой замужней женщины.

В современном обществе знаковый характер одежды и причесок постепенно утрачивается, между тем еще сравнительно недавно дело обстояло иначе. Помимо утилитарного назначения, всегда очень важна была знаковая функция одежды, отражающая этнокультурные характеристики, социальные и имущественное положение человека, половозрастную группу, эстетические предпочтения, а также иноземные влияния. Украшения одежды и причесок часто выполняли роль индикатора социальной иерархии общества. Нередко украшениям приписывались религиозно магические функции: они рассматривались в качестве оберегов, были связаны с символикой плодородия. Украшались наиболее семантически значимые детали одежды, имеющие строго традиционные местоположения. Вышивкой украшались стоячие воротники, кант нашивался от левого плеча по ступенчатому вырезу до правой подмышки, полоской материи обшивался край полы и подола.

Особенности костюма женщин определялись их возрастом и семейным положением. У детей и подростков с течением времени возрастало число дифференцирующих признаков в одежде. Изменения в костюме и максимально полный набор украшений знаменовали период зрелости. Одежда служила своеобразной “границей”, переходной зоной между телом человека и внешним миром. Согласно традиционным представлениям тувинцев, пояс был вместилищем души человека, поэтому его никогда не передавали другому лицу. Отмеченная выше “граница” между телом человека и внешним миром фиксировалась кантами, вышивкой и др. К примеру, в женской одежде телеутов разрез пазухи, подол, края рукавов, ластовицы подшивались тканью чаще всего красного цвета, имеющего значение оберега. Как отмечают исследователи, у тюркских народов Южной Сибири подол женской одежды был связан с идеей плодородия, пола одежды, “которую топчут дети и скот”, являлась показателем богатства и плодовитости.

Поскольку в Туве у женщин и мужчин покрой одежды был одинаков, для того чтобы определить, какие именно костюмы, мужские или женские, в каждом конкретном случае изображены на каменных плоскостях или плитках, возрастает значение сопровождающих их рисунков причесок. Переход из одной социальной возрастной группы в другую находил отражение в изменении не только одежды, но и прически. Элементы причесок маркировали смену социального статуса: ребенок — девушка — невеста — женщина — мать — старуха. Тувинцы, мужчины и женщины, носили косы. Согласно сведениям, приводимым В. П. Дьяконовой, у тувинцев первая стрижка волос у детей происходила, когда ребенку исполнялось три года. Волосы оставляли только на макушке. Мужская косичка, которую впервые заплетали после обряда первой стрижки волос, сохранялась на всю жизнь. Мужчины сбривали волосы на голове спереди, а сзади заплетали в одну косу. Девочкам отращивали волосы по всей голове с восьми лет. Возраст зрелости — 15 лет отмечался сменой прически, когда 4 косы переплетались от затылка в одну косу. В нее вплеталось специальное украшение салбак в виде черной шелковой кисти с бусами. До замужества тувинские девушки носили одну косу. Мать просватанной девушки заплетала ей волосы в две косы. В случае если она уже носила две косы, то заплетали третью. Смена девичьей прически  проходила в доме жениха. На втором этапе свадебного цикла мать невесты в юрте жениха заплетала ей волосы в три косы — две на висках, одну сзади, к ней приплетались закинутые назад косы с висков. Замужние женщины носили волосы в две или три косы, сплетенные на концах в одну. В прическу тувинские женщины вплетали характерные украшения, косы удлиняли специальными  косо плетками, иногда косы с косо плетками доходили до пят.

Многообразие женских причесок объясняется тем, что Тува находилась на пересечении различных этнических традиций. На западе Тувы в Монгун-Тайге женщины заплетали две косы. В Сут-Хольском и Эрзинском районах носили три косы: две на висках и одна толстая сзади, к которой прикреплялись боковые косички. Встречается вариант прически из пяти кос: две основные косы плелись от висков и три тонкие на затылке. Наиболее распространена была прическа из двух кос. В каждом случае косы замужних женщин сплетались на концах в одну или связывались. По данным С. И. Вайнштейна, у женщин из состоятельных семей средняя коса начиналась обычно тремя косичками, которые ниже плеч сплетали в одну и укрепляли на ней на косную пластину чавага. Иногда все три косы соединяли у пояса и пропускали под него. Затем косы вновь разъединяли, причем каждую из них расплетали на три. Рождение детей отмечалось у алтайцев тем, что пуповина новорожденных зашивалась в мешочки и подвешивалась к на косным или поясным украшениям. По форме и цвету мешочков можно было определить количество и пол детей. После 50-55 лет тувинская женщина обычно украшения не носила и передавала их своим молодым наследницам. В некоторых случаях при выходе из детородного возраста женщины-ламаистки полностью сбривали волосы с головы и проводили специальный очистительный обряд, после чего женщина была “готова” к переходу в потусторонний мир. Пожилые женщины-шаманки сплетали волосы в две косы, которые соединяли на спине шерстяной ниткой. Они старались держать голову покрытой.

Хакасские девушки заплетали от 9 до 20 косичек, к их концам прикрепляли снизки из бисера и кораллов. Носили так же специальное  накосное украшение — нинджи. На оглахтинских плитах из Хакасии имеются женские фигуры с двумя косами, которые у хакасов заплетала только замужняя взрослая женщина.

Девушки-алтайки носили несколько кос, замужние женщины заплетала волосы в две косы, концы которых соединяли вместе. Кульминационным моментом алтайской свадьбы было заплетённые  волосы невесты на две косы и церемония одевания специальной одежды. Это и были признаки замужества. С этого момента невеста навсегда расставалась с молодостью и девичеством. Косы, изображенные в сочетании с одеждой на тувинских и алтайских петроглифах, на хакасских каменных плитках, по числу соответствуют прическам замужней женщины.

При археологических раскопках памятников XVII — XX вв. в районе Монгун-Тайги и могильника Кокель, близ р. Нижний Ишкин, были найдены остатки накосных украшений в виде бисера, бус, пуговиц, перламутровых пластинок, раковин каури. В одном из погребений было обнаружено 269 бусин. В. П. Дьяконова, принимавшая участие в этих исследованиях, пишет, что наличие такого большого количества бус, скорее всего можно объяснить тем, что женщина была похоронена в каком-то уборе, украшенном бусами, и с косо плеткой в волосах. В целом виде не было найдено ни одно из накосных украшений, и судить о них, по словам Дьяконовой, можно только по старинным образцам, сохранившимся в музеях, а также описанию людей старшего поколения.

Традиция ношения женщинами кос с накосниками, по мнению С. И. Вайнштейна, восходит к скифскому времени, свидетельство чему — находки накосников, хотя и не плоских, а круглых, в курганах Уландрыка на Алтае. Однако новейшие исследования казахских археологов позволяют удревнить время появления этого обычая. Многолетние раскопки памятников эпохи бронзы в Северном и Центральном Казахстане привели к открытию непотревоженных захоронений XVIII — XIV вв. до н.э., среди которых были обнаружены женские погребения с накосниками. Были произведены графические реконструкции тринадцати накосников, результаты опубликованы. Авторы публикации Э. Р. Усманова и В. Н. Логвин отмечают, что головной убор с накосником был атрибутом женских костюмов у народов Повольжья, Урала, Средней Азии и Казахстана. Накосные украшения в самых разнообразных вариантах также являлись обязательным элементом традиционного костюма народов Сибирского региона. В работе проводится описание накосников тувинских женщин и прорисовка фотографии начала XX в., которая прежде была опубликована в монографии С. И. Вайнштейна. Исследователи приходят к выводу, что накосные украшения как принадлежность женского костюма впервые сформировались в среде древних племен Евразии в эпоху бронзы. Очевидно, в эту эпоху появились накосные украшения и у древних предшественников тувинцев. Традиционные виды причесок сохранились в Туве вплоть до 30-х гг. XX в.

У всех народов мира существовало множество поверий, связанных с чудодейственными свойствами волос. Согласно представлениям тувинцев, волосы являлись вместилищем души человека. Приписываемая традиционным мировоззрением женским косам охранительная функция нашла отражение в тувинском героическом сказании, повествующем об эпическом герое Тевене-Мөге. Отправляясь в опасный путь за невестой, Тевене-Мөге спрятал воробьев, в которых находилась его душа, в косу любимой матери.

Верный пес героя помог хозяину в минуту опасности. “Ведь я, чтобы спасти воробьев, в которых твоя душа, — говорит пес хозяину, — вырвал косу, вырвал седую косу матери старой твоей”. Таким образом, даже будучи отторгнута от головы коса не утратила волшебные свойства оберега.

Публикуя наскальные изображения восьми существ в тувинских халатах “тон”, М. Е. Килуновская отмечает, что “более богаты по иконографии фигуры в тонах на Ортаа-Сарголе... По декору одежда напоминает халат шаманов. В одном случае такая фигура “шамана” (так они названы в статье М. А. Дэвлет) нанесена рядом с сосудами на трех ножках, сундуком, “коврами" (орнаментированные прямоугольники) и фигурой в халате без головного убора — т.е. здесь воспроизведена обстановка юрты”. Я должна возразить. Подобные изображения я и прежде не считала фигурами шаманов, не считаю и теперь. В статье 1980 г., на которую ссылается М. Е. Килуновская, я писала следующее: “Их мы условно называем, вслед за художником В. Ф. Капелько, впервые обратившим наше внимание на эти странные фигуры, “шаманами”... Эти изображения представляют собою скорее всего, так сказать, “модели национальной тувинской одежды”. В последующих работах эти фигуры я даже условно “шаманами” не называла. Не считаю также возможным сопоставлять их с наскальными изображениями православных храмов или Мировым Деревом, как это делает М. Е. Килуновская. М. Е. Кинуловская приходит к заключению, что “на скалах перед нами скорее изображение не конкретного шаманского облачения, а именно воплощение богов, божественного начала, которое содержится в одежде”. Однако костюмов, подобных изображениям на скалах, у сибирских шаманов не было.

Обязательным снаряжением тувинских шаманов вплоть до начала XX в. был полный костюм. Сводная работа о шаманских ритуальных костюмах опубликована Е. Д. Прокофьевой, уделившей, в частности, внимание их покрою. Автор приходит к заключению, что покрой кафтанов — более древний и стабильный элемент в шаманской одежде, чем ее оформление. Кафтан шамана имел прямой разрез, иногда этот разрез закрывался надевавшимся поверх нагрудником. В работе Прокофьевой опубликовано значительное число шаманских халатов и кафтанов, а также чертежи их покроя. Серия тувинских шаманских костюмов опубликована в каталоге выставок в Антверпене, Вене, Бремене. Однако среди них нет одежды с фигурным вырезом. “Утверждение некоторых исследователей, — писала Е. Д. Прокофьева, — что у того или иного народа нет шаманского костюма, по-видимому, нужно понимать так, что народ не имеет полного комплекта специальной шаманской одежды”. В быту шаман носил такую же одежду — тон, что и остальное население, для камлания же у тувинских и хакасских шаманов непременно требовался специальный священный костюм.

Наскальные рисунки тувинской национальной старинной утвари из Ортаа-Саргол, представленные в комплексе с изображением национальной одежды и причесок, были привлечены С. И. Вайнштейном для проверки свидетельств информаторов, в частности Ю. Л. Аранчына, о бытовании в прошлом реликтовых форм сосудов. “Эти свидетельства вызывали необходимость их подтверждения в музейных материалах, — писал Вайнштейн, — но таких сосудов ни в одной из коллекций нет. Определенные сомнения вызывало и то обстоятельство, что нет их и у народов Сибири, кроме якутов. Так бы и осталось бы это свидетельство в числе сомнительных, если бы не находка археологом М. А. Дэвлет в горно-степной части Тувы много лет спустя петроглифов с изображениями кубков на трех и четырех ножках, аналогичных описанным моими информаторами. Важно отметить, что среди рисунков на этих петроглифах, датируемых XVIII — началом XIX в., есть изображения ряда реалий из сферы тувинской материальной культуры, вполне верно отражающих ее характерные черты”.

Относительно одновременно появились на обширных азиатских пространствах изображения женских одежд и причесок, различных типов национальных жилищ. В этом явлении можно проследить желание противопоставить силу традиции тенденциям к сближению разных культур, новшествам, в которых виделась угроза разрушения, размывания национальной самобытности. В этом отношении характерен трактат, опубликованный в Бурятии на рубеже XIX — XX столетий. Там говорится: "Ныне молодежь перестала уважать родителей, старших и старых, она потеряла стыд и страх, перестала считаться с прежними обычаями, изменила одежды. Женщины перестали носить старинные украшения, большинство ограничивается только даруулга и суйхе. Вот и климат из-за этого стал хуже, позже появляется трава, дожди перестали идти вовремя, и сена от этого стало меньше. Пошли болезни, заразы, женщины рожают труднее. Раньше уважали родителей и высших, носили старинные одежды и украшения — это служило защитой от бед и несчастных случаев. Поэтому и мужчинам и женщинам подобает носить старинные одежды и украшения, следовать старинным добрым обычаям”. В этом трактате бросается в глаза национальная ограниченность воззрений автора, стремление части коренного населения к национальному обособлению. В то же время нельзя не признать закономерной потребность народов сохранить этническую специфику, собственный традиционный и художественный опыт.

В искусстве наскальных изображений нашел отражение и другой характерный момент исторического процесса. В разных районах Сибири и в этнографических рисунках на скалах прослеживается определенная закономерность, на которую впервые обратил внимание А. П. Окладников. Художники прошлого изображали на скалах то новое, что было существенно важно для коллектива, удивляло, поражало воображение. Характерно, что в поздний период повсеместно получают распространение такие сюжеты, как изображения домов городского типа, храмов православных и буддийских, казаков и солдат, огнестрельного оружия. В отношении подобных изображений на Верхней Лене А. П. Окладников писал: “В них отражено удивление аборигенов перед чудесами передовой культуры”. Видимо, это явление не регионального, а глобального плана. Приведу другой пример подобного явления в другой части света. На Кубе появление испанских завоевателей местное население ознаменовало созданием рисунков, изображавших в наипримитивнейшей наивной форме человечков с огромными трубками в зубах верхом на странных существах с хвостами — дотоле неизвестных им конях.

 Таким образом, в искусстве наскальных изображений нашли отражение две противоположные тенденции исторического процесса: с одной стороны, стремление к устойчивости этнографической специфики, сохранению исконных традиций этноса, а с другой — к сближению разных культур, преодолению национальной замкнутости.

 

---